Roll Romance — Песни и танцы, 1991. Ремастер 2019

<a href="http://vassilyk.bandcamp.com/album/1991">Песни и танцы 1991 by Roll Romance</a>

Дмитрий Ткач – песни
Михаил Запаско – песни, идеология, директории
Алексей Черномор – передний голос
Василий К. – гитары, аранжировки, задний голос
Александр Соколов – клавиши, драммашины, аранжировки
Сергей Суворов – звук

Сразу предупреждаю, это жанровый текст. Из категории «Моя жизнь в искусстве». Таких много, и они обычно похожи. Тут либо принимай авторский нарциссизм, либо принимай простой, корневой и без особых претензий вскомплоченный рассказ о жизни, только с акцентом на некоей её области. Посмотрите на эту её область, эту мою часть. Observe my parts! Это всё было, мне и нескольким ещё – точно – там было интересно. Откуда ты здесь, и откуда я здесь.

По методу фасеточной классификации информации, предложенной индусом, точное имя которого лезть искать в гугле, предположим, лень:
P (Personality)
Я! Вася!
M (Matter)
Тут можно – Плоть И Кровь! Мясо!, а можно – тонкие материи, совлёкшие несколько вибрировавших тел вместе. Их части, которые амплитудили в резонанс. Отсюда плавной S-образной кривой переход к —
E (Energy)
Священной энергии музыки.
S (Space)
Soviet Union. The glorious fair cities of Murmasnsk and Moscow. Both frozen and drunk, what else could it be, wee, indeed.
T (Time)
1990-1991

Я женился на первой попавшейся девушке – потому что только что пришёл из армии. Поэтому, а ещё потому, что девушка была красивая, добрая, а мне этого было очень нужно. Я просил, хотя обставлял нашу нужду друг в друге, конечно, даже не как требование, а как что-то, с чем невозможно не согласиться. Откуда потом в это вдвинулась идея брака – вот этого не помню. Большая часть мира до сих пор была неисследованной – как и сейчас. Хорошо, что так всё обстоит с нами. Меня отпустили на волю 29 декабря, это значило, что солдатом я был очень херовым. САМОГО ХЕРОВОГО солдата из осеннего призыва отпускали вечером 31-го, чтобы он никоим шансом не мог бы встретить НГ дома. После меня защищать рубежи латентного гражданского неповиновения всему плохому изнутри ещё два дня остался один боец – чеченец, из хозвзвода, который всегда ходил с ножом, которого боялись трогать офицеры и который ничего никогда не делал, ну почти. Я почувствовал с ним родство, чего раньше не случалось В моих руках была – электрогитара! в чехле, на котором была белой краской нарисована пацифа. Две пацифы – ОППО – Оппозиция – так называлась рок-группа из одного человека, Андрея Ермилова, в Мурманске, в которую я нервно верил, как в ждущую супругу, что она меня ждёт, ждал. И рисовал в книжечке, и писал, стихи, и всякое писал, письма, и песни сочинял.
Командир батальона подполковник Эмильянович, ака Слон, свысока и из широка взглянул на меня, стоящего в штабе с электрогитарой вечером 29 декабря в ожидании документа. Топал мимо грузно, пыхтел, бульдожье лицо. Конусообразные штаны. Серый, широкий, всегда злой. «Вот так всю жизнь и проиграешь».
Да!
Я писал и про него песенки. Не топиком – так, упоминая. Пел в казарме вечером, также и в свинарнике, в курилке рано, около пяти – неосторожно. Да и солдатом я был, действительно, херовым. Но было интересно. Лес, бетон, казахи и туркмены из песков, тяжёлые ощутимые вещи. Получалось существовать между них всех, не страдая слишком и даже обзаводясь привязанностями.

НГ90 встретился в избе под Ярославлем. Пили самогон. Андрей Нефёдов, на призыв старше, тоже любил группу «Аквариум».

Я не только женился, я ещё и в музучилище поступил, как многие – чтобы родителей порадовать, может, чтобы ещё чего полезного найти по дороге… Из понятий о том, как, наверное, НАДО жить. Как хорош был тогда алкоголь. Я узнал, что есть джазовая гитара, но никак не мог найти свою дорожку, скакал с вредными скрипами, как плохая игла по плохому винилу. Мы жили иногда всемером в 20-метровой квартире на Горе. Белое-серое, бетон над снежными сопками, чёрные чёрточки из-под снега. Небо чёрное над снегом. Ветер.
Ермилов влюбился в женщину и оставил свою музыку без себя. Я нашёл потом то, что от неё осталось и что он не утащил с собой… Мне было очень грустно. У меня была связь с младшей сестрой той женщины, у неё были весёлые глаза, крепкое тельце и страсть к приключениям. Один раз она дала мне кулаком в глаз, порвала на мне рубаху и облила пивом одновременно. Связи не были связями, скорее сигнальным разноцветным миганием, секс только сверялся с миром — то ли он есть, что он о себе думает. Связи были нашими заправочными рукавами, и мы делились щедро на лету. Бэбик её звали, пока она ещё была на бэбика похожа. Ермиловскую музыку перестал видеть. Я застал её в той же самой кухне с Адвокатом меж ног. На них обоих, однако, были штаны – я прошёл в комнату. Я не знал, что мне нужно от секса, кроме факта свершения, ощущения значили меньше, чувства вообще были для дружбы и для стихов. Это ничего не значило. Мы виделись в последний раз летом через пять лет, получилась песня «Твоим Сапогом», и несколько мест в других, ну, и всё, в общем-то.

На Гору вела Лестница – длинная, крытая, каменная, с закоулками и разворотами. Мы бегали по ней на время. Чемпионом был Сева Лабурский, распространённый скример из хэвиметаллической группы «День Смерти Дьявола». У него были длинные ноги – 6 минут, что ли. Где-то в середине этой лестницы мы с Черномором Младшим стояли, мёрзли и фантазировали себе – внезапного гопника! в чёрной нейлоновой шубе! с поднятым воротником! в синей пидорке «Адидас»! в финских дутышах! можно с усами! и чтобы он, присогнув ноги, развёл бы руки в стороны в громком жесте предложения и симпатии, а в одной руке была бы бутылка «Стрелецкой».
Этого не произошло, конечно. Мы разошлись по домам – к нуклеарным нашим фамилиям.

Очереди за картошкой и водкой в пургу, и не в пургу – не знаю, интересно ли это. Мне сильно не мешало. Очень хотелось хорошую гитару. Весна, очень много воды в Мурманске весной, она везде течёт, из-под грязных острых навесов снега, по выглянувшей прошлогодней траве и фантикам. Лужи географичны. Оппозиция меня не дождалась, Хор Мальчиков Имени Пестова не давал удовлетворения, я купил очень элегантное серое пальто, пришёл в нём в училище, и учитель мой гитарный, а также директор конторы, пришёл точно в таком же, мы обменялись взглядами, и больше нас в этих польтах никто не видел.

Бар «Фрегат» был симулякром «Сайгона»; никто толком не был знаком с питерской жизнью, но многие были ей очарованы. И, наверное, не симулякром, а чем-то вполне настоящим. Мы там собирались. Пили. Курили на крыльце. Сидели часами. Встречались с барабанщиками, художниками, европейцами и товарищами по сексу. Мы – богемка. Тусня. Много волосатых. Я не был волосатым. У меня была блестящая дермантиновая куртка и бело-голубой полосатый платок на шее. Чёрная шляпа порой. Рядом был бар «Дубок», ориентации – мелкобандитской. Они нас иногда притесняли, совершали рейды, с разной степенью эффективности. Один раз, придя во «Фрегат», я узнал – они приходили и насильно остригли Гену Хайра. Хромого Гену Хайра. Я выпил. Подумал, то есть, посидел-почувствовал. Выпил ещё. Сходил домой, достал из-под ванны топор, вернулся во «Фрегат», выпил ещё, воткнул топор в стол, сказал что-то, выдрал топор и пошёл на «Дубок». Громко и с информативными криками. Был бой, была кровь, меня утащили, раны перевязали, меня увезли, меня искали. Испуганные звонки и рассказы о терроре. Родственник, Коля, муж сестры – капитан городской футбольной команды, я предоставил ящик лимонной водки для решения, несколько его грубоватых ребят, мир. Были мнения, что так и надо поступать, ну, в общих чертах. Я играл типа глэм с группой «Мисс 999», местная шкала ценностей крепилась гвоздиком где-то между Yes, Metallica, Deep Purple и просто опять кабаком. Прошу заметить – 90-ый год. Я обожаю родного города всё физическое, но с рок-музыкой там было туго, совсем. Моя идея была расплывчатой, как никогда, пару лет назад была сон-религия, романтический эгоцентризм, и работала она ничуть не хуже любой другой религии, но сейчас идея была не более чем представление о ценности собственных ощущений плюс представление об общности с той музыкой, которая мне нравилась. Плюс твердокаменная убеждённость в том, что те жизненные ценности, которые достались мне, видимо, от родителей – истинные. А не такие, согласно которым полный мудилла мог быть уважаемым членом общества – как армейская зоно-детсадовская парадигма пыталась убедить. Мне был нужен кто-то.

Мурманский Блэкмор, которого звали то Псих, то Штука Двести, позже – Говорун и Чёрный Мухомор (у него был бэнд «Чёрная Роза»), познакомил меня с фотографом Шейхом. Шейх, который любил Modern Talking и говорил: «Вы ещё услышите о певце Шейхе», познакомил меня с сингером-сонграйтером Мишей Запаско и братьями Черноморами, образующими группу «Климат». Братья пели и играли на гитарах, записывались наложениями. Эти люди были знакомы с Димой Ткачом, который тоже сонграйтерствовал и играл на басу в тяжёлой группе «Трупный Яд». Костя Гаврищук был очень важен, ибо был меломаном в законе и вообще врубался и был весёлый. Сим писал стихи или что-то. Пижма писал стихи. Аркадий писал стихи. Все чего-то сочиняли и читали друг другу, и обсуждали или нет, но пили всегда. Какое для меня это имело значение – я нашёл круг людей, с которыми можно было духовно иметь дело. Понимали, в отличие от всяких рокеров, тот язык, на котором мне хотелось говорить. Я попросился гитаристом в новообразование, которое называлось РоллРоманс — Ткач, Черномор Младший и Запаско. Они слушали Japan, Depeche Mode, DuranDuran, Ministry. Также Кино и Аквариум. И они говорили о том, что ЗА музыкой, и вот это меня и покорило. И никаких длинных соло. Ткач мне – «да у тебя руки под хард-рок заточены», что было частично правдой. Черномор – «Ты ноты знаешь. Это круто». Запаско – «Репетировать не нужно, Депеша не знают ничего про шнуры, и любовь всегда сверху». Запаскины песни были монотонны и примитивны музыкально, и часто хороши. Я вижу его, зажмурившего глаза и втянувшего странную голову в массивные плечи, поющего слабым неточным голосом, который заставлял не пропускать слова. Ткачёвские песни были богаты всем. Ткач вообще производил впечатление человека, у которого много есть.

Он странно выглядел, у него было лицо Будды, но мы об этом, кажется, не знали. Я находил его внешность привлекательной, я слышал, что он урод вообще. Он был совсем неотсюда, плохо сочетался с тем, что и почему и зачем было вокруг, и поэтому – я сейчас понимаю – он не говорил с нами о том, что считал самым важным. Но его НЕ БЫЛО ЖАЛКО. Никогда. Он заставлял уважать свой выбор, каким бы дебильным он ни казался, и даже сейчас, когда я не видел его двенадцать лет, я уважаю его выбор — то, что, что я слышал о его жизни с тех пор, звучит как классика железного российского блюза нулевых – религия совсем, героин, тюрьма, ребёнок, любовь, предательство. Я хотел бы увидеться.

Его музыка обладает врождённой внутренней гармонией – то, что отличает графомана от творца. Она сдержанна с осознанием своих возможностей, как фламенко, и показывает верхушку льдины. Его тексты могут щёлкать безграмотностью, но в них краски и стремление потока вверх – с богатством брызг, выбиваемых из воды прихотливо торчащими камнями у берегов и на перекатах. Он хорошо играл на басу, очень точные слэп и тайминг, и акустика его звучала прекрасно. Я приставал к его сестре, она дала мне по роже, ладошкой, я попытался её задушить, так, немножко, а в это время он сидел в комнате и правил свой роман «Грех» с какой-то девушкой из «Фрегата», которую мы зацепили в середине дня. Дима не то чтобы писал совсем ликбезно, но ошибок было много, и он это знал. Роман «Грех» правили все те, кто проявлял к тому желание, я в том числе. Мне понравились в романе места, где Запаско ушёл на Северный Полюс на лыжах и не вернулся, конечно, и где Дима, лежа в ванной, убеждает женщину любить его, как женщину. У него волосатая грудь. На каком-то этапе, после того, как Дима вышел от работы своей и присудил мир мне, кающемся, и своей сестре, я громко провозгласил: «Среди нас затесались хиппаны!» и гневно выказал правившую роман девушку. Мне не понравились дырки на рейтузах, которые она имела под джинсами. Я был неоромантик в красивой рубашке и с навощённой причёской. Напоминаю: Мурманск, шестьдесят девятая параллель, за Полярным Кругом. Потом пришлось помириться и с ней. Вот так я был, совсем дурак.

В его песнях жила его перекрученная топологической улиткой сексуальность – невозможно было точно увидеть все её стороны, но сложносочинённость производила впечатление.

Миша. Миша. Майк. Запаско. Я помню номер твоей квартиры! От кинотеатра «Мурманск» сразу направо, вверх, вперёд, вверх. Твоя комнатка была салоном. Комнатка Шейха была салоном. Мои каверны были салонами. Мы жили салонной жизнью. До панка Мурманск тогда ещё не додумался, но ты был панком первым – в душе твоей, полной злата великанского, где золотые нити в пещерах свисали со сводов чёрных, и был бэкграунд красен. Я Мишу чувствовал и тянулся к нему. Играть он ни хрена не умел, но, если дозволить некоторую степень преобладания чувственно-энергетически-честного в исполнении, когда люди колебались дать ему свои гитары, чтобы кровью не замазаны были бы от твоих коротких пальцев. Умел. Тексты – обычно о вращении вселенских лопастей в мозгу. Первый панк не был панком в тащении вдоль с признаками грязи возлюбленной как щита, но был панком мозга в стиле Кёртиса. Он был готов слушать и высказывать мнения, мне это было очень нужно. Когда мы были под Москвой где-то, в Рязани, что ли, ты на кухне – а где же ещё! – прыгнул на меня. В квартире моего бывшего однополчанина, после того, как он покаялся в склонности к зоофилии, и даже сдал кличку. Я тебя отбросил – ты был почему-то пьянее меня, и ты прогрохотал в подносах под окном, и повторил ещё пару раз. Я помню твой подвиг, когда тебя было еле видно из-за мониторов, и в ДК Кирова на фесте в 87-м ты был единственный такой сонграйтер среди ужасных групп про хардрок и гитары и клавишные с аранжировками и музыкантами, которые понятия не имели, что их примитивные души там делают – а твоя душа имела такое понятие. Я сделал твою песню «Денег», она нам нравится. В ней есть всё, что нужно песне, чтобы быть.

Лёша Черномор. Он служил на флоте и потом порой, уже из мира, уходил в работу, суровую, как… как она сама, иначе не скажешь – на БМРТ. Ловить треску, блин, в Баренцевом море. На палубе в шторм вода ледяная и рыба в сетях и из сетей, тросы, соль, шкерить рыбу. Шкерочным ножом. Это такой широкий плоский нож с серой пластиковой рукояткой. Тараканы в каютах заползали в уши, гомосексуализм. Большинство жителей Мурманска знали, что такое шкерочный нож. И я знал – я работал на рыбокомбинате пару месяцев. И носил шкерочный нож в кармане зимой. Пока не понял, что это не нужно. Лёше, наверное, очень шла морская форма в разных её проявлениях – ладная фигура, есенинские волосы, мужественная челюсть, честные глаза и честное сердце. Он играл на гитаре грувово, уж точно не хуже меня, и пел голосом точным и чистым, как будто учился этому где-то. Я переехал с одной горы на другую, и Черномор Младший поселился на том же склоне, но пониже.

Кажется, начало девяностых скоро будут рисовать как прямо какие-то Смутные Времена; хорошо, если так; пускай то состояние колонии считается в сравнении с тем, что мы видим вокруг, ужасным. Нам было не до этого. Вспоминая, видишь, что мы довольно серьёзно и основательно подошли к проблеме, а проблемой было наше желание высказываться. РоллРоманс ещё до моего включения записали демку с барабанщиком Артуром Малниексом, носившим очки с затемнёнными стёклами и необычный в наших кругах бодрый мачоспортивный образ жизни. Потом мы, уже вместе, записали ещё демку на местной студии, альбомного размера. Потом записали ещё демок дома, набросков с двумя гитарами. И всё время пили вино. Джулимба тоже появлялась, но мы её не понимали, особо не ценили и употребляли в проходном порядке. Мы делали, как видите, интровертные вещи, организовать регулярные выступления представлялось невыполнимым, по разным причинам.

Запаско и Ткач рулили. Их песни предпочитались, за ними были окончательные решения. Я всё время напирал со своими идеями, но за мной были признаны грешки во вкусе и вообще. Я всё-таки был пришелец из племён примитивных. Назарет и Супермакс были запрещены, я условно согласился. Элементы джазового гитаризма иногда проходили, и простые риффы и подголоски. Ткач с Запаской уже вошли в инди, мне это ещё предстояло. Я был на несколько лет моложе остальных, это тоже ещё имело значение. Я особо не бычился на эту тему – понимал, что их песни просто… лучше. Взрослее и больше. Черномор старался меня не задевать, добрый. РоллРманс, что бы это не значило, название это, к началу 91-го был структурирован так: я – гитара и бэки, Черномор – гитара и вокс, Ткач – бас, Запаско – менеджмент и всё, что может понадобиться, вплоть до гитар опять же и вокалов. Нам уже нравилась драммашина. Драммера постоянного не было. Драммашины тоже.

У нас постепенно вырос свой мирок – то, без чего группы не бывает. Песня выходила из кого-то и начинала, как телефонный червяк, крутиться между нами, прирастая. Я ничего не знал о звуке, о композиции и о том, как обходиться с собственной энергией, выступать получалось редко. Слушать нас было некому, кроме друзей и знакомых, но представления о ценности собственных переживаний в синергии делали это не более чем досадной деталью. Мы встречались каждый день, считали новую песню за большую новость, радовались друг другу и решили, после некоторого вошкания на местных планах, что надо ехать в МОСКВУ и ЗАПИСЫВАТЬ АЛЬБОМ.

Секс приходит лет в 12 и какое-то время остаётся целиком в области чувства, внутри, потому что его не с кем сочленить физически. К чувству приходят картинки, разворачивают чувство лицом, или что там у него, к тебе, чтобы ты мог посмотреть на него; но картинки эти могут не вполне соответствовать тому, для чего секс, так сказать, сделан. Поэтому, когда встречаешь то, о чём тебе рассказывали твои образы, то, что ходит и существует в этом доступном восприятию и документации между чёрными дырами и кварками, сложившаяся привычка реагировать на своё творчество сбивает натуральную программу. В мире музыки ничего никогда не было ближе к мастурбации, чем нынешнее компьютерное, часто аблетоновое, графоманство. Когда, после парочки стыдных неудач, сглаженных её добротой и тактом – она старше тебя! хотя вы и одноклассники -умудряешься внутри себя воткнуть нужный джек в нужную маму и с удовлетворением отмечаешь, что прошёл целый час и по внешним признакам леди вроде довольна, хватаешься за материальную часть и концентрируешься на ней какое-то время. Забив азартно и веселопьяно на прочие дименции. Подозреваю, что некоторые отводят этой стадии долгие годы. Потом приходит кто-то и показывает тебе, что можно ещё и чувствовать. С этого момента можешь считать себя каким-никаким, но мужчиной. А можешь не считать. Nobody gets anywhere alone © Генри Миллер, говорю же, замечательная фраза! Я исследовал окружающий мир, в том числе его самые простейшие проявления.

Только духовная нужда ничуть не слабее телесной, но проявляет себя реже и не так очевидно. Проявляет и изменяет физический ход физических тел. Запаско нашёл деньги и студию в Москве. За неделю до предполагаемого отъезда Дима стал Кришной.

Как бы безграмотно это ни звучало – его просто стали так звать. Мы с Запаской пришли к нему домой. Потому что прошёл слух, что всё изменилось. Пахло Прасадом и Благовонными Палочками. «Что-то тут попахивает Прасадом». На Кришновой голове была Прапхупадовка, на бёдрах свободно колыхались Розовые Штаны. Толстые губы почти непрестанно двигались, шептали Мантры. Он предложил нам Прасаду, мы поблагодарили. Несолёный какой-то. В комнате его было полно этих цветастых толстых глянцевых книжек, играла долгая возвышенная примитивная торжествующе диатоническая музыка с одним и тем же текстом всю дорогу. Свами глядел мимо нас черепашьим фейсом с фотографий на стенах. С Димой было крайне сложно разговаривать – он не говорил, а отвечал на вопросы, причём только на те, которые, по результатам его внутренней фильтрации, были чуть менее идиотскими, чем прочие. Тихо и просто, с неохотой, объяснил нам, что с нами он более не, музыка такая – чувственное удовольствие, и ему нельзя этим заниматься. Как и сексом без зачатия, алкоголем, никотином, чаем, кофе и всем таким. После нескольких осторожных и безрезультатных подъездов с различных сторон, которые для него, думаю, выглядели как повторяющиеся нечленораздельные восклицания откуда-то снизу, с песочка затоптанного под башней, мы с Мишей отошли покурить в подъезд и, вернувшись, попросили его подписать нам некую бумажку не то с отказом от, не то с разрешением на, в общем, чтобы мы могли делать его песни. И всё. Он пожал плечами, подписал.

Мы втроём поехали в Москву, а он, чуть позже, в ашрам в Питере. Мы слышали, что можно делать клавишный бас. Я написал нотами в тетрадку всякие куски аранжировок для клавиш и барабанов.

В Макдональдс на Пушкинской стояла длинная очередь, туда ходили с девушкой, как в ресторан. Мы сняли однокомнатную квартиру в квартирном бюро на две недели. С утра мы ехали в студию – Варшавская, потом ещё идти вдоль промышленных заборов, ДК какого-то завода. Студия замечательно пахла, нагретой аппаратурой в матерчатых зелёных стенах, все эти лампочки и ручечки. Большой Сергей Суворов. Карабас из Хуй Забей работал у Суворова. Сева Королюк из Ковчега тоже. Красивый и умный Саша Соколов тоже, это ему в основном достались мы, и особенно я – мы долго сидели, и он под мои экзальтированные сбивчивые объяснения пытался изобразить на драммашинах и клавишах то, что нам бы понравилось. Ensoniq EPS, Oberheim Matrix 6, Proteus 1, Alesis DR-16. Сашка – совсем образованный, совсем профессиональный музыкант с широким кругозором. И в его рабочем графике напротив нас появился плюсик. Когда секвенсор начал выдавать связные звуковые ландшафты, мы совсем возлюбили себя. Если бы не Соколов, эта запись звучала бы совсем по-другому. Вечерами же мы тратили немало сил, пытаясь… снять девок. Бесплатно. Раздавали бумажки с телефоном продавщицам. Подходили к девушкам на улице. Предлагали шампанское и веселье. Звонили наугад из телефонной книги. Не помню, какие способы работали лучше, но некоторый результат наблюдался, девки порой попадали туда, где мы жили, и общались с нами, и мы соглашались на совместные действия. Нас никто не обижал. Мы никого не обижали и не ссорились. Я выпил и написал вечером в квартире текст Первой Песни из Безобразной Оперы, пока Майк с Черномором ходили за этими самыми девками. В тот вечер, однако, они так вдвоём и вернулись, так что мы просто опять напились вместе.

Мне удалось напихать в эту музыку порядком своих идей и видений, часто Миша был просто не в силах и не в вербальной компетенции контролировать столько, сколько он считал нужным. Лёша вообще в вопросы аранжировок не лез. Я убедил их, что гитары писать должен только я. Из того, что придумывалось, на плёнке оставалась ну половина, и очень хорошо. Пронзительный талант Кришны был с нами и влёк музыку с собой и на себе, как поверхностно смутноочертаемый, но определяюще турбулентный кит в глубине. Миша попытался записать передний вокал – бросил. В студии встречался забавный народ, например, осколки всяких ласковых маёв – эти ребята, отработав своё дозволенное в проекте, хотели, конечно же, продолжать быть звёздами и делать музыку. С одним из них я даже потом подружил немного. Суровый Суворов иногда отключал секвенсоры, оставляя только мои гитары – послушай, мол, вот твоя музыка. Я просился пару раз на ночь оставлять меня одного в студии – искал гитарные звуки. Всё было интересным, всё было важным, всё чувствовалось достойным того, чтобы всё остальное подчинялось.

Кому-то в разгар записи пришла в голову интересная мысль – что можно сделать минусовку и под неё выступать. Запаско потом утверждал, что этот разврат – мой. Может быть. Мы закончили записывать большую часть инструментала, свели его на плёнку и уехали в Мурманск, чтобы найти ещё денег и вернуться позднее и довести дело до конца.

Примерно в то же время Кришна также вернулся в Мурманск, по делам храма. Запаско предложил послушать, как звучит его музыка. Кришна безразлично согласился – можно и послушать, ладно.

Запаско позвонил мне: «Ты знаешь, что наш кришнаит делает? Он послушал минусовку, выпил водки, теперь лежит на диване, курит, матерится и хочет бабу».
И мы поехали заканчивать запись уже вчетвером.

Опять была зима. Мы долго искали в большой незнакомой Москве очередную квартиру. Неговорящие по-русски дворники сбивали нас с пути. Квартира оказалась, похоже, точно в крайней южной точке города. Дуло в дыры. Кровать была одна. Лёша во сне забрасывал на меня ногу, Миша выбрал сон на снятой с петель и положенной на табуретки двери ванной. На фоне утреннего неба помню его торчащие в воздух нос и пальцы. Когда было особенно холодно, Миша спал то головой, то ногами в открытой духовке электроплиты, благо она едва грела. Вставая утром, я видел томно моющегося в душе волосатого Кришну – двери-то не было. Инна как бы между словом жаловалась мне, что у мужа с ней иногда две минуты и всё, я думал, что она как-то рано постарела, Майк беспокоился – а не залетела ли Луна от него, Кришна прижал меня к стенке, когда я наорал на него – он по каким-то психологическим причинам не смог утром поехать в студию, спали мы все мало, а часа в четыре утра Инна держала его голову на коленях, и по небритым щекам его текли слёзы. Стало хуже с едой и алкоголем. Черномор положил все голоса, я тоже, и переделал почти все гитары. Мы свели запись и были очень, очень довольны. Мы звучали бесспорно лучше всех в нашей округе – мы так и стали со всеми общаться, и никто, насколько помню, открыто не возражал. Проблемка была – живьём играть мы не могли, а репетировать не хотелось. Поэтому пиком публичной активности РоллРоманса стали концерт под минусовку в ДК Кирова, такой же шоудаун на рок-фесте в Мончегорске – в качестве гостей! — и выступление на разогреве у московской группы «Технология». Наши магнитофоны за сценой стояли рядом – у них кассетный, наш бобинный. После выступлений подходили мурманские музыканты, братья по оружию, и интересовались, например, а что это за звук там у нас на клавишах был. Приходилось не подпускать к клавишам, клавиши были типа «Юность», но с наклеенной на переднюю панель самодельной табличкой KORG. Костя Гаврищук на клавишах играть не умел и вообще не умел, но ньюуэйвового клавишника играл лихо.

А потом меня ушли. Я поругался немножко, увидел, что это бесполезно, и напился, и плакал на груди у любимой женщины. Насколько я понимаю, они считали, что я тащил бэнд в сторону вульгарности и безвкусия. Я придумал тогда Безобразную Оперу, и поехал в ту же студию, и РоллРоманс поехали в ту же студию и записали альбом «Чума». Вот несколько треков из него:

Подробности этой записи мне неизвестны. Конец текста. Конечно, у других участников описанных событий и версии другие. Простите, если я что-то забыл, перепутал или счёл что-то неважным или важным. Мне кажется, мы любили друг друга тогда. Лёха, Дима, Миша – я очень рад, что вы были в моей жизни, и есть до сих пор, я это понял, когда послушал нашу музыку спустя 17 лет – Миша, спасибо, что согласился отдать её, Марк, спасибо, что помог переслать. В нас было столько красоты – мы это и знали, и не знали.

Василий К.
январь 2008